Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 57
— Или нет, — сухо ответила Настасья Марковна и посуровела:
— Неужели, столько раз прочитав, не понял?
На пляж уже подтягивались первые отдыхающие с детьми; в трусах и панамках, а совсем карапузы — так и голышом, они звенели, подпрыгивали, топали пухлыми, в перевязочках, ножками под строгими и нежными взглядами матерей… Нет, это понять было невозможно.
— Моя мама говорила, что для женщины самое ужасное — потерять ребенка, — пробормотал он. — Вот у вас есть дети? Вы могли бы… — он не договорил, постеснялся.
— Самое ужасное — потерять не ребенка, а себя, — четко и раздельно произнесла Настасья Марковна. — И это единственное, что нужно по-настоящему понять в этой книге.
— Вот это я как раз понимаю! — взволнованно заговорил Илья.
— Очень хорошо понимаю! Просто я не знаю, где они силы брали на такое, вот что! Я вот тоже хотел — ну, это — воспитать в себе такую силу. Ну, не такую точно, а вообще…
И его неожиданно прорвало. На одном дыхании он вдруг вывалил так и стоявшей напротив практически незнакомой женщине в мокром купальнике все свои страхи, надежды и сомнения, одолевавшие последние пару лет, — и никому не понятные подвиги вроде геройского заплыва и бесславного обморока на физкультуре. Говорил, внутренне обмирая: вот сейчас она снисходительно улыбнется и покачает головой, демонстрируя, какой он маленький дурашка со своими детскими выкрутасами, и привычно, по-взрослому ободрит несмышленыша: сейчас, мол, ты еще не понимаешь, что все это пустяки, а когда вырастешь… Илья даже не пытался разобраться, почему ему вдруг таким важным показалось мнение чужой старушки, — просто говорил и говорил в напряженно-внимательное лицо… Она была совсем некрасивая, кожа — как старый пергамент, глаза темно-серые, ничем не примечательные. Рядом с ней не ощущалось ни особого умиротворенного спокойствия, ни простой земной надежности, как рядом с мамой или раньше с бабулей, — наоборот, Настасья Марковна создавала вокруг себя невидимую зону напряжения — но напряжения притягательного, будто родственного. Он даже представить себе не мог, что рассуждал бы о таких непривычных вещах с мамой, сразу начавшей бы любовно ерошить ему волосы и спрашивать об учебе, или с покойной бабушкой, которая до самой смерти была озабочена лишь степенью готовности внуков немедленно поесть вкусненького. А тут стоял — сам полуголый перед полуголой же почти что бабкой — над крепко спавшей на животе сестренкой и сыпал вопросами без ответов, главным из которых, как ни крути, а оказывался один: зачем? Зачем все это, если все равно закончилось тюрьмой и костром, а и не костром бы — и без того ведь все умерли! Бились, словно Дон Кихот со своими мельницами, — и давно ушли в землю навсегда, как и те, кто сражался по другую сторону! Тогда — зачем? И сила растрачена — на что?
— Ну, а вот война… — тихо вставила в паузу женщина. — Что же, по-твоему, выходит, надо было немцам сразу сдаваться, потому что, так или иначе — а все равно в гроб?
— Это — другое! — почти крикнул он. — Это — понятно! Тут страна, в которой детям жить, много поколений! Это — чтоб не рабами росли, за такое и умереть не жалко! И страна — вот она, пожалуйста, стоит себе! И мы с вами тут разговариваем, и дети, вон, играют! А Аввакум… и другие… Боярыня Морозова — в Москве когда с классом на экскурсии был, в Третьяковке видел… И та же Настасья Марковна — они за что? За два пальца? За какие-то буквы в старых книгах, которые теперь только в музеях? Да и церквей-то самих почти нет уже, а скоро и совсем не останется, говорят… По всему выходит, что Аввакум и страдал, и вообще жил — напрасно, а вот ведь нет — три века прошло, и я, и вы читаете, и будто прямо в сердце! Вот что мне никак не дает покоя, а вы — вы понимаете или нет?
— Понимаю, — спокойно отозвалась Настасья Марковна. — Не зря же меня, как его попадью, зовут… Только, боюсь, объяснить тебе это нелегко будет.
— Думаете, я маленький, да? — обиделся Илья. — И мне еще рано, да?
— Нет, — просто сказала она. — Потому что ты некрещеный. У тебя — там — закрыто.
Он опешил:
— В каком смысле? — И вдруг вспомнил: — А я как раз крещеный! Меня бабушка, когда я грудной был, отвезла без спросу к Николе Морскому и окрестила. Ох, и задали ей, говорят, мама с папой! Соседка рассказывала, что отец мой год с тещей после этого не разговаривал. Ну, а Анжелка и Кимка, те — да, так и остались. Старая уже бабушка стала, когда они родились, чтоб такие дела проворачивать. Да теперь-то какое это имеет значение? Крещеный, некрещеный — какая разница? Лишь бы человеком хорошим вырос!
— О, да, — усмехнулась Настасья Марковна. — Действительно, какая разница? Плюс-минус бесконечность.
Илья не понял, но спросить не решился, почуяв в ее словах нечто действительно «взрослое», про которое он и сам понимал, что «рано» и, более того, — вообще не для всех. Например, не для его мамы. И уж, тем более, не для отчима… Почему? Илья вздрогнул от этих мыслей, промелькнувших мгновенно, но пугающе отчетливо.
— Не задавайся пока такими вопросами, — мягко сказала Настасья Марковна. — Не все же сразу. И возраст твой тут ни при чем. Многие взрослые предпочитают до конца жизни об этом не думать…
— Это как-то связано с Аввакумом, да? — наивно спросил юноша. — Просто книга сложная, да?
Женщина чуть улыбнулась — одним уголком рта, но и эта полуулыбка таинственным образом озарила ее лицо:
— Да. Но не самая. Ты поймешь, потому что бабушка когда-то свозила тебя к Николе Морскому… Смотри, сестра твоя проснулась.
Анжела действительно уже сидела на своем полотенце, слушая разговор старших, — совершенно очаровательный ребенок: розовый после дремы, в растрепанных солнечных кудряшках… Вот сейчас Настасья Марковна не удержится и расхвалит ее, назовет привычным ангелом, потому что девочка действительно остро напоминает сейчас полусонного купидончика с какой-нибудь сладкой картины восемнадцатого века.
— Анжелой ее зовут? А брата — Кимом? Плохо, — строго сказала женщина, без всякого одобрения пристально разглядывая ребенка. — Клички собачьи, а не имена. Если крестить их, то другие давать надо, русские.
Его словно окатило водой: вот дурак-то! Она обычная религиозница, и больше никто. Никакой не ученый, а всего лишь бабка старорежимная — лет-то ей сколько? Между пятьюдесятью и шестьюдесятью? Просто одета и говорит по-городскому, потому и кажется, что умная и всякое такое… Родилась до революции, а мать с отцом вообще, наверно, контра отпетая, вот и накачали ее. И Аввакумом она восхищена не как борцом и бунтарем, и даже не как интересной исторической личностью — а в прямом смысле верит всем небылицам, которые он там понаписал (читая их, Илья всегда внутренне по-доброму усмехался, делая отсталому старику скидку на то, что тот родился в темные времена) про всяких там бесов на печке, ангелов, ходящих сквозь стены… Надо же, у его брата и сестры — не имена, а клички!
— Ладно, разберемся… — сразу внутренне отгораживаясь от собеседницы, пробормотал Илья и обернулся к сестре: — Собирайся давай, наши там, небось, уже позавтракали.
Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 57
